Вспомнить все?! (часть 4)

Он терпеливо мотался со мной от института к общежитию, то к одному корпусу, то к другому. Я никак не могла устроиться в общежитии. У всех это как-то получалось, а у меня нет. Со мной была почти истерика. Юра предложил банальный выход : ночевать у него. Надвигалась ночь, а идти мне было просто некуда. И я согласилась.

Когда я вошла в его квартиру, то даже не поняла, почувствовала, что никогда отсюда уже не выйду. Все дышало особым уютом и покоем. Это была вполне холостяцкая квартира, но ухоженная и уютная. Он мне объяснил, что уезжал на Дальний Восток, на заработки. Он же взял с меня слово. И поехал зарабатывать на квартиру: ведь не могли бы мы после свадьбы жить с его или с моими родителями. Это мне просто не приходило в голову.

Он варил мне бульон, кормил едва ли не с ложечки и сделал все, чтобы успокоить и унять мою истерику. Он был нежен и ласков как никогда. Я и сама обнимала его, он был мне действительно нужен в тот момент, ведь я чувствовала себя абсолютно брошенным ребенком, никому не нужным и неприкаянным. Но я ничего не знала о мужчинах, а он не понимал возможных последствий. Я едва не потеряла голову, но доли секунды мне хватило, чтобы взглянуть на себя со стороны. Как бы ни была одинока и несчастна в тот момент, я не была готова к тому, чтобы моей слабостью кто-то воспользовался. Я даже не подумала, что нужно защищаться. Одного осознания опасности быть использованной мне было достаточно. Как было не очнуться от грез? У меня началась еще более страшная истерика. Я рыдала молча, никак не в силах остановиться. Как можно было его в чем-то упрекать?. Он лишь старался дать мне опору, в которой, как оказалось, я вовсе не нуждалась. Точнее, даже если и нуждалась, то не была готова воспользоваться, твердо зная, что за все приходится платить. А платить собой я как-то не собиралась. Он так и не смог понять, что меня так взбесило: ничего плохого он не делал. Несколько объятий и поцелуев не должны были спровоцировать такую бурную реакцию. Он же не знал, что я живу в другой системе координат: не в рамках событий, которые произошли, а в рамках возможностей или невозможностей чего бы то ни было. И поэтому реакции у меня всегда были принципиально отличны от других. Я не на действие реагировала, а на мысль о нем. Мы просидели на кухне до утра, он все надеялся меня успокоить, потом вызвал такси и отвез меня в общежитие. Я еще сутки провела там как подпольщик, в комнате у девчонок, благо кто-то из наших еще просто не приехал и у них нашлось пустая постель. Но когда утром оказалось, что идти умываться надо в другой конец коридора, мне стало плохо. Я никогда так не жила. Юра словно чувствуя ситуацию, приехал за мной, но получил категорический отказ. После довольно резкого разговора он уходил с печальными глазами. Я провела в общежитии еще одну ночь, а потом поехала к родственникам. Так и кочевала потом от одних к другим примерно до октября. Потом приехала мама и сняла мне квартиру. Как она думала. То есть она понимала, что снять квартиру, это, главным образом, договориться о том, где будет жить твой ребенок. Собственно, она и договорилась. Ее знакомая, одинокая женщина, поселила меня в своей двухкомнатной квартире, предоставив в мое распоряжение одну из комнат. Платить за это удовольствие надо было двадцать пять рублей в месяц. Мама оставила ей деньги и уехала. Когда встал вопрос об оплате следующего месяца, я, естественно, позвонила домой. Мама напомнила мне про мою стипендию в целых сорок шесть рублей. Действительно, оказалось возможным отдать деньги за квартиру безболезненно. Мне вполне хватило на оплату жилья, а вот на питание - нет. Но это стало ясно лишь потом. И тут я начала голодать в самом прямом смысле слова. Юре я ничего об этом не говорила. Мы с ним снова виделись, казалось, он ни на минуту не выпускал меня из поля зрения, встречал у института, заглядывал на переменах, все как-то очень запросто и естественно. Признаться ему в трудностях я считала постыдным для себя, но он сам догадался, и стал меня просто подкармливать, да так, чтобы еще и не обидеть. О приносил вечно какие-то сладости, пирожки и торты, зачастую что-то готовил и потом хвастался своим кулинарным мастерством перед моей группой. Все в восторге поедали его стряпню, которая действительно была замечательной! И у меня не было никакого повода отказываться от такого коллективного угощения. О том, что это такая своеобразная хитрость, конечно же, никак нельзя было догадаться. И я не догадывалась. Я ни в какую не соглашалась приходить в его ресторан, где он был шеф-поваром. В то время этот ресторан славился отменной кухней и туда было просто не попасть. Он должен был пригласить как минимум полгруппы, чтобы я пришла и села за стол. Но он использовал любой повод, чтобы как-то помочь и всегда был рядом, когда было совсем уж плохо. Он снова стал меня приручать.

Но тут я встретила дядю Сашу, Вадькиного отца. Он увидел меня на улице и стал расспрашивать, как дела у родителей в Ульяновске. Он был сражен наповал моей историей, ничего, правда, не стал комментировать. Недолго думая, усадил меня в машину и перевез мои нехитрые пожитки к ним домой. Тетя Таня, тетка Вадима, хлопотала вокруг меня. Она видела мою, даже не худобу, а прозрачность. Я даже тогда, в такие голодные времена не утратила своих форм, может, была чуть тоньше, но плечи и руки все равно были округлыми. Кожа стала бледной, видимо резко упал гемоглобин. Иногда кружилась голова. Только потом я заметила, что сильно упало зрение, истончилась пышная коса, чаще напоминало о себе острой болью сердце, вновь вернулась одышка. Тетя Таня принялась меня откармливать. Неделю или две все было хорошо, я чувствовала себя как дома. Ведь Вадькиных родителей и его тетушку я знала очень давно, с самого детства. И меня в этом доме любили, это ощущалось и давало возможность понемногу приходить в себя. Потом вернулся из колхоза Вадим. Я уже училась на четвертом курсе, который у нас был выпускным, потому никакой картофельной перспективы у меня и не было, мы учились. А ему предстояло еще год учиться на пятом, поэтому по осени они всем курсом уехали на картошку. Он был единственным, кто не был доволен моим появлением в их доме. У него-то были совсем другие планы. Тетя Таня как-то горестно сказала мне, как старому другу, что Вадька «спутался» в колхозе с какой-то своей одногруппницей и хочет ее перевезти к ним. Я прекрасно понимала, о чем идет речь. И решилась с Вадимом, как со старым другом, поговорить. Я вовсе не собиралась обсуждать с ним свои чувства, я объясняла ему, что он должен подумать о своих родных и не совершать скоропалительных поступков. Ведь женитьба – дело серьезное. А любовь и влюбленность – совершенно разные вещи.

Вадим все понял правильно: сначала он довольно жестко сообщил мне, что ему ясен мой личный интерес к его персоне. Мы с детства дружим, семьи хорошо знают друг друга, казалось бы - никаких проблем. Но сейчас, когда я оказалась в городе одна, мне нужен он, чтобы решить свой жилищный вопрос. Потом он объяснил мне так же холодно и безапелляционно, что я не настолько красива, чтобы претендовать на его любовь и восхищение. Я, разумеется, не умерла, выслушав подобные слова, ибо уже знала от собственных родителей, что «не удалась». До сих пор не понимаю, как у меня хватило на это все сил.

К полному разочарованию тети Тани, я на следующий день от них уехала к одной из однокашниц. Она временно жила одна, пока ее родители были в экспедиции где-то в Средней Азии. Они оба были геодезистами и не вылезали из командировок. Галка частенько жила одна. И сейчас не ожидала родителей раньше Нового Года. Она сумела меня разговорить. Успокоила по поводу моих метаний, сказала, что это даже довольно поздно, ибо все нормальные девочки решили проблему с первой любовью уже давно, еще в школе. Надо сказать, это для меня было новостью. Я, признаться, такого цинично-калькуляционного подхода к вопросам любви не ожидала и была несколько этим шокирована. Но постепенно пришлось признать Галкину правоту и жизненность многих высказанных ею «постулатов». Но, как известно, дурака учить – напрасно тратить время. Я так и осталась идеалисткой, не смогла смириться с расчетливостью в любви, и не смогла отказать себе в праве на пылкие, возвышенные и восторженные чувства. Галка уже знала Юру и, как могла, продолжала попытки сделать мне очередное внушение, чтобы хоть как-то вправить мозги. Но ничего из ее благородной затеи не вышло.

Мы встретили Новый год у нее, сдали сессию и я уехала в Ульяновск. Началась преддипломная практика. Я не планировала возвращаться в Казань раньше, чем в апреле. Родителям я дома закатила скандал, обвинила их в том, что они бросили меня на произвол судьбы, потребовала, чтобы они оперативно и по-настоящему решили вопрос с жильем. Оказывается, это вообще не составляло никакой проблемы. Отцу только стоило снять трубку, как вопрос решился сам собой. Строящийся завод нуждался в кадрах, их готовили по всей стране, на всех действующих авиационных предприятиях. Отец занимал видный пост и ему предложили на выбор несколько заводских общежитий. Он выбрал лучшее. Надо же было как-то в моих глазах реабилитироваться.

Преддипломная практика подходила к концу. Я уже начала собираться в Казань. Но Господь не мог оставить меня в покое. Опять автобус, и опять знакомство. Высокий загорелый парень болтал со мной всю дорогу до дома, а, выходя на остановке, вдруг крикнул прямо от двери, что будет ждать меня в девять часов в кино. Там был единственный кинотеатр на весь район. Не ошибешься.

Мама занималась стиркой, но в кино меня не то, что отпустила, а буквально вытолкала. Я села в пустой автобус, а на следующей остановке вошел тот самый загорелый и синеглазый весельчак. Он сначала купил два билета, потом только подошел ко мне, и утвердительно спросил: ты – заяц? Мне стало смешно. Мы не высидели дурацкого индийского фильма, ушли гулять. Долго бродили и разговаривали. Он почти не говорил о себе, но болтая без умолку, сильно меня смешил и между смешными историями весьма подробно все выспрашивал о моих родителях и обо мне. О моих планах, взглядах на жизнь. Словно что-то взвешивал и примерял. Это был чужой для меня человек, и я не стала скрывать от него своих приключений. Он объяснил мне, что нет проблемы в том, когда люди начинают совместную жизнь по взаимной любви, но так бывает не всегда, чаще оказывается, что все вовсе не так романтично, как казалось вначале. Поэтому о грустном лучше забыть, как про дурной сон. Он был рассудителен, много знал серьезных вещей, думал и отвечал быстро и конкретно. Меня порадовало его чувство юмора и легкость в общении. Он проводил меня до двери, представился маме, сказал, что груз сдал, она заинтересованно оглядела его с ног до головы и пригласила на завтрашние пироги.

Назавтра он пришел ровно в назначенное время, не задержавшись ни на одну минуту. Мама затащила меня на кухню и объявила заговорщицким шепотом, что он военный летчик. Такое заявление вызвало едва ли не гомерический хохот: не могут такие оболтусы быть летчиками, сквозь смех пыталась я ей объяснять. На что мама мне убежденно отвечала, что это она, а не я выросла в военном гарнизоне при авиационном заводе, что она куда лучше знает, что именно военные летчики и только они - самые настоящие в мире оболтусы. Потому что если мужчина не оболтус, то он никогда не сможет быть военным летчиком. Ибо если и есть в человеке одновременно внутренняя сила, бесстрашие и мужество, то, сплавляясь вместе, они дают совершенно необъяснимый кураж и яркое жизнелюбие, которые проявляются абсолютно во всем. Она с видимым удовольствием накормила нас ватрушками и отправила гулять. Уже были проталины, поэтому мы сошли с асфальтированной аллеи и бродили по лесу. Я спросила его, где он работает. В ответ услышала краткое: я не работаю, я служу.

На следующий день мы тоже гуляли, а потом он уехал, потому что у него окончился отпуск. Я через несколько дней вернулась в Казань. Мы встретились и поболтали с Галкой. Мне казалось, что все хорошо. Вадим перестал для меня существовать. Появился новый друг, даже «кавалер», который писал, звонил, всячески напоминал о себе. Коля был серьезен и самостоятелен. Он жил далеко от ненавистной мне Казани, где я столько всего пережила. Я почти сразу стала думать о нем, как о женихе. Собственно, именно это поведение он и демонстрировал, писал об общих планах. Его намерения, действительно, были вполне серьезны, но если уж не судьба, то не судьба.

Мы переписывались, ожидая конца июня, когда я смогу к нему приехать, или он сможет взять отпуск.

В это время вновь объявился Юра. Он сумел выяснить, где я, и пришел в общежитие, с охапкой роз. Я не ожидала его видеть, но была, на удивление, рада. Мы долго болтали, потом гуляли, с ним было необыкновенно хорошо. Но я не могла не помнить того, что произошло. Я жутко стыдилась своей слабости, того, что нуждалась в нем, что даже была у него дома. Он почему-то вызывал во мне чувство жуткого стыда, от которого мне хотелось избавиться. Я больше не могла с ним видеться на людях, поэтому мы часто бывали наедине. Он истолковал все по-другому, опять стал брать меня за руку, потом за талию. Я не отталкивала его. Он мог делать это как-то очень незаметно и приятно. Мы все больше и больше времени проводили вдвоем. Однажды мы гуляли слишком долго, было очень поздно, даже транспорт перестал ходить. Тогда мы решили встретить майский рассвет в Кремле. Там есть сквер, с уютными скамейками. Мы всем классом провели несколько лет назад в этом чудном сквере ночь школьного выпускного бала. И не сговариваясь, мы с Юрой пришли к этим скамейкам. Сейчас скверик был еще уютнее. Не было ни души, мы стояли и смотрели на восток, он незаметно положил руку на талию и чуть притянул к себе. Через некоторое время мне стало не просто тепло, даже жарко, мне хотелось, чтобы он обнял и стал целовать меня, было очень странное состояние, которого я никогда прежде не испытывала. Но он боялся, или просто не замечал моей дрожи, не знаю. Неожиданно для себя я разозлилась. Ведь был совсем другой человек, который уже жил в моем сознании, и меня были планы относительно этого, другого. Так почему мне так хотелось сейчас Юриных поцелуев? И чем больше я злилась, тем сильнее болело все тело, я не знала куда деваться, я хотела, чтобы он дотрагивался до меня, мне казалось, что тогда боль и напряжение пройдут, но он не замечал этого. Я не могла вынести этого: я хотела обнять его, хотела, чтобы он меня обнимал, хотела к нему прижаться, но он не реагировал на меня. Не могла же я его просить о поцелуях! И я стала говорить ему гадости. Я не помню, что я ему говорила, но видно, что-то настолько обидное, что он побледнел, как полотно, взял со скамейки охапку роз, с которыми он уже обычно встречал меня, и стал их по одной медленно ронять к моим ногам. Это вывело меня из себя, я видела, что он делает, знала, что это означает, и не могла его остановить. Я так хотела, чтобы он успокаивал меня, чтобы обнимал и не выпускал из рук. Я надеялась, я слепо надеялась, что он, в конце концов, просто применит силу, но у всякой, даже безграничной любви есть свои границы.

Если бы он тогда нашел слова и успокоил мою злость на саму себя, он бы, возможно, подчинил меня себе навсегда. У меня не было сил и опыта, чтобы справиться со своими желаниями, я их не понимала и не знала, что делать. К тому же я думала, что все это недопустимо и постыдно. И жестоко обидела его. Он ушел, не оборачиваясь, лишь уронил последнюю розу. Я рыдала от этой нелепицы, но не могла его остановить. Да и не смела останавливать.

Я знала, что есть Коля и была уверена в своем будущем. И как же я злилась на себя на такое внезапное и острое влечение именно к тому человеку, за которого я никогда не выйду замуж, которого не люблю и любить не собираюсь. Глупая девочка, что я тогда знала о любви? Собственно, я и сейчас о ней ничего не знаю.

Я вспомнила Юрино лицо только теперь, стоя ранним воскресным утром возле той скамейки. У него было правильное лицо, сейчас я бы сказала, красивое в своей правильности. У него были огромные голубые глаза, застывшие в немом отчаянии. Я так и не смогла вспомнить, что ему говорила. Вспомнила вдруг, как плакала потом, когда он ушел, стоя на коленях перед этими розами. Да, плакала у роскошной клумбы с ранними цветами и ничто не могло унять моих слез и острой боли. Вспомнила, как подняла эти розы, села на скамейку, положила цветы на колени и стала медленно обрывать листья и лепестки, по одному. Весь асфальт вокруг был усеян этими оборванными лепестками, под ногами валялась груда голых стеблей. Но каждый оборванный лепесток уносил с собой часть моей необъяснимой тоски и моих слез. С последним лепестком я вдруг ощутила хрустально-прозрачную ясность. Я была холодна и безупречна в своей холодной независимости от этого мира. Встала и ушла из сквера.

Некоторое время спустя Коля вызвал меня телеграммой. Он встретил меня вопросом: есть ли с собой паспорт. Разумеется, мой паспорт был при мне, но я отказалась ехать в загс, чтобы подать заявление о регистрации брака. Меня никто не смог уговорить. В нашей будущей квартире из всей возможной мебели была только одна кровать. Но мы там не остались, ведь мы не были женаты. Я ночевала в квартире замполита, который был на дежурстве. Всю ночь мы проболтали с его женой, которая была лишь ненамного старше меня. Она рассказывала мне про парашютный спорт, показывала фотографии и награды, привезенные ею с многочисленных соревнований. Ее глаза ярко блестели, когда она заговаривала о муже, а я холодно и отстраненно за нею наблюдала. Я понимала, что несмотря на все мои симпатии к Коле, я никогда не смогу говорить о нем с такими вот сверкающими глазами, излучая совершенно особый свет. Мне было немного удивительно этот свет, скорее легкое и прозрачное бледно-золотистое сияние, наблюдать. На следующее утро мы уехали во Владимир и провели там весь день. Он не отрывался от меня, как будто боялся упустить хоть один миг: мы ходили то взявшись за руки, то в обнимку. Он любил меня, был ласков и нежен, он был нетерпелив и настойчив, снова и снова возвращаясь к вопросу о визите в загс. Но я ничего не ощущала и идти в загс мне не хотелось. Нет, мои планы выйти за него замуж вовсе не изменились, просто я не видела нужды так спешить: у меня не было ни платья, ни туфель, ни подружек, ни родителей. Свадьбы наспех мне не хотелось. Коля жарко убеждал меня, что все, что я захочу, мы можем купить прямо сейчас. Я хохотала в ответ: а родителей – моих и его – мы тоже купим? Ведь они никак не смогут приехать на свадебные торжества. А даже на два дня задержаться я просто не могла, я ведь и так тайком уехала, никому ничего не сказав в институте, и это накануне защиты диплома. Одним словом, я вернулась в Казань без штампа в паспорте. Тогда я еще просто не понимала, что произошло.

Потом я сама выбрала себе первого мужа, потом второго. Потом я никак не могла понять, чего мне не хватает. Поймав однажды жаркий взгляд одного из коллег, я решилась на рискованный шаг. Я решила проверить, что будет, если я буду с другим мужчиной. Возможно, дело в навыках и умениях моего мужа. Может быть, он просто «никудышный любовник». Говорят, и такое бывает.

Случай представился сам собой. Я понимала умом, что рядом со мной человек, полный страсти, умелый и опытный, но я должна была постонать в положенное время. И я постонала, что было делать? Больше я его к себе не подпускала, а он все никак не мог понять моего отказа. Зачем было экспериментировать, если мне и так все было ясно. Я ничего не хочу, ничего не чувствую, и, видимо, не могу почувствовать.

Я объяснила мужу, что устаю, что очень слаба, что постоянно болит сердце, и под этим предлогом попросила перерыва в исполнении супружеских обязанностей. Больше к ним незачем было возвращаться. Супружеский долг я, по меткому выражению "русского радио" стала отдавать деньгами.

Я знала, какой путь мне предстоит. Я не видела иного способа жить. И не видела смысла жить.

Я уже почти умерла, но вдруг в бреду я увидела испуганное личико маленькой девочки, которая пыталась снять мою запредельную температуру. Она протирала мне руки и плечи холодным полотенцем. Она делала мне холодные компрессы. Мне стало стыдно перед ней, я не могла так с ней поступить. Катя тогда заставила меня вернуться.

Я не помню, что я просила, и что я пообещала. Помню только, что молилась непрерывно. Через три недели меня выписали из больницы, ко мне постепенно стало возвращаться ощущение жизни.

Я постепенно стала набирать нормальный вес, перестала кружиться голова, прошла и боязнь внезапного обморока.

Потом я пришла в институт. Сменила работу и … снова увлеклась. Это не было новой профессией, это было новой сферой, в которой мне надо было осмотреться и освоиться. Это произошло довольно быстро, потом я стала просто загружать себя непосильной работой, однако, сил от этого не убавлялось. Я должна была все время заполнять образовавшуюся пустоту. Я вдруг ее стала ощущать, как помеху. Она, эта пустота, выкачивала из меня все силы. Будто внутри все время свистел сквозняк.

И однажды он прекратился. Как будто давно забытое открытое окно вдруг захлопнулось. Я впервые за много лет захотела присутствия вполне конкретного мужчины. Не могу объяснить, что я ощутила при первой же встрече. Покой и расслабленность. Я впервые не оборонялась. Я хотела его присутствия и не знала, как его продлить. Что это изменило?

Ничего. Мы обсуждали массу важных деловых вопросов. А о личных - не было необходимости и думать. Во-первых, это абсолютно чужой человек, которому нет места в моей жизни. Во-вторых, я же все равно ничего не почувствую, и не доставлю никакой радости и ему. Зачем пытаться? О любви не может быть и речи, он несомненно хорош, но полюбить его я не способна. А думать обо всем остальном просто незачем. Мне это не нужно.

Мы расстались безболезненно, это должно было произойти.

И вдруг странный сон, в котором я испытала давно исчезнувшие ощущения. Я была напугана. Я была зла. Опять недозволенные штучки?

Я знала, что должна избавиться от него, как от наваждения. И не могла. Я не могла себе позволить любить его. И не могла себе позволить отпустить его. Это человек был для меня крайне важен, даже не знаю почему. Казалось, сама моя жизнь уже довольно давно завязана на него каким-то странным узлом.

И вот я стою у той скамейки, вижу перед глазами растерзанные розы и прошу у них прощения. Я бы просила прощения и у того, кто принес и бросил их к моим ногам, но это бессмысленно.

И я прокручиваю ленту назад. Если бы это было возможно в жизни, все бы можно исправлять и изменять. Но такой возможности нет.

Я еще раз мысленно вижу это сквер. На месте клумбы теперь стоит памятник кремлевским зодчим. Я тоже хороший зодчий, усмехнулась я про себя. Наваять себе столько проблем, это надо умудриться.

После прогулки в одиночестве, я снова сидела в баре отеля, мелкими глотками пила коньяк и слушала музыку. Теперь это был Сен-Санс. Это был умирающий лебедь. Рояль был чуть сзади меня, волны звуков пронизывали меня насквозь. Я внезапно до дрожи в пальцах захотела вновь ощутить шелк розовых лепестков. Нет, я бы больше не обрывала их, я бы до них дотрагивалась нежно и почти неощутимо. И как только поняла, что хочу прикосновений этих лепестков, они нахлынул волной. И я была рада, что сижу в этом уютном кресле. Никто не увидит, как у меня от волнения подкашиваются ноги.

Я сполна расплатилась своими комплексами, холодностью и семьей, которой создала столько проблем. Больше я никому ничего не должна. Во мне больше не было хрустальной ясности, тепло переливалось и наполняло меня. Завтра будет утро, в котором не будет безумной тоски по чему-то несбыточному.

Завтра все будет, как будет.

© Елена (Helen2008), апрель 2008