Вспомнить ВСЕ?! (часть3)
Потом Юра как-то без объяснения исчез. Мы довольно долго не виделись. Я уже заканчивала десятый класс, почти всю третью и часть четвертой четверти пришлось проваляться в больнице. У меня был очень сильный бронхит. Кашель был непрерывным, изматывающим, никакое лечение не помогало, я перестала спать по ночам, начались сильные сердечные приступы. Снова вернулась аритмия. После случая, когда меня незнакомый человек буквально подхватил, возник страх одной выходить на улицу, а потом стало страшно сделать лишнее движение. В конце концов, меня упекли в кардиологию.
Три месяца строго постельного режима. Я не вставала, поскольку почти не могла ходить от слабости, не могла ничего есть, не хотелось. Мне постоянно делали какие-то уколы, капельницы, а я просто наблюдала за всей этой возней. На самом деле во мне жило странное ожидание только одного, чтобы все побыстрее закончилось.
Когда ко мне первый раз разрешили прийти, кому-то, кроме родителей, пришли-то именно мои лучшие подружки. Они приволокли мне не только массу впечатлений, но и задания. По математике. Врачи как увидели, так принялись буквально орать: ей нельзя никаких перегрузок. Пришлось обещать, что я только посмотрю, а заниматься пока не буду.
Обещая одно, а думала совсем другое. Передо мной сидели розовощекие девчонки, веселые и резвые, а у меня не было сил даже разговаривать. Вот тут я испытала яростный взрыв зависти. И мы сбежали на улицу. Мы бегали, как сумасшедшие, во дворе больницы, я даже скакала, хоть и задыхалась. Моя одышка разозлила меня до бешенства, приходилось заставлять себя дышать глубоко и ровно, распределяя вдохи и выдохи по всему телу. В какой момент я вдруг расхотела болеть, а захотела бегать и прыгать, так и не удалось зафиксировать. Но это теперь и неважно.
Все просто: мне же стало завидно! Я знала, какие синие у меня круги под глазами. Я знала, что и так никому не нужна, а в таком виде?
Пожалуй, пора перестать болеть.
Когда я вернулась в палату, меня уже ожидал очередной консилиум. Была самая обыкновенная паника: пропал больной ребенок. Какой дурак станет хвастаться своей беготней? Но поскольку я уже твердо решила, что больница мне надоела, надо было что-то предпринимать. Пришлось скромненько спрашивать, когда мне можно будет заниматься и гулять. Настаивая на этом, мне удалось выторговать себе право на два часа прогулки в больничном парке ежедневно, только медленно, с медсестрой. Час утром, час после дневного сна. И час на занятия, сразу после прогулки и второго завтрака. На завтрак пришлось соглашаться, таковы были условия торга. Но я потом и не жалела. После прогулок вернулся аппетит. Я занималась куда больше отведенного часа. На носу были выпускные экзамены.
Ну, разумеется, никакой медсестры со мной никогда рядом не было: в больнице всегда достаточно других больных, которым действительно нужна помощь. Но, когда растешь с истеричной мамочкой, очень быстро учишься быть хорошей девочкой. Я умела придуриваться, когда это было необходимо. В моей дисциплинированности никто не сомневался. А я уходила в дальний уголок парка, где меня никто не мог увидеть, и по два часа в день занималась изматывающими упражнениями. Поскольку помнила я только балетные упражнения за станком, то именно их и принялась выполнять. Было довольно тяжело, приходилось восстанавливать дыхание, прежде чем вернуться в палату. Но убежденность в том, что жизнь на больничной койке меня не устраивает, требовала научиться жить с пороком сердца, будто его и нет. И постепенно я нашла черту критических состояний. Научившись восстанавливаться только за счет концентрации воли, я постепенно перестала бояться. Больше паники из-за физической слабости не случалось.
Меня выписали из больницы, ноги сразу же понесли меня в университет. Барабанов сообщил мне новость о моем зачислении, довольная собой и его вниманием к моей предстоящей учебе, я снова стала ходить в лабораторию. Ровно через три дня проснулась от страшного приступа кашля. Мне казалось, легкие вот-вот вылетят наружу.
В больнице меня стали допрашивать с особым пристрастием: где бывала, что ела, что пила, что носила сама и что было надето на тех, кто находился рядом. Эти и другие подобные вопросы выводили меня из себя. Потом начали ставить какие-то пробы. Но однажды я проговорилась. Случайно. Если бы я знала, что им нужно, я бы , конечно, сразу сказала. Но они же не объясняли. Одной пробы было достаточно, чтобы врачи могли уверенно объяснить мне, что в биологических лабораториях мне в принципе нечего делать. У меня была аллергия на какой-то из препаратов. Они называли. Это очень распространенный препарат. Точно зная его название наизусть, так и не смогла его вспомнить. Это название, некогда наравне с другими, звучавшее для меня почти песней, начисто стерто из памяти. Шок, испытанный мной, по всей видимости, был очень сильным. Я ведь уже ставила самостоятельные опыты и травила разными средствами дрозофил, потом считала расщепления. Нормальный школярский опыт. Но для меня на нем все в генетике закончилось. Я не прощалась с Барабановым, зачем?
Ведь пришлось так неожиданно распрощаться с мечтой, жизнь кончилась.
Все лето я действовала автоматически.
Правда, я была очень жестока с родителями. Заявила, что я не инвалид и что школу со справкой заканчивать не собираюсь. Несмотря на угрозу сердечных приступов и довольно сильную слабость, не отступилась: сдавала выпускные и вступительные экзамены наравне со всеми.
Я легко поступила в институт. Легко училась, и почти сразу увлеклась снова. Ведь работать я уже умела, а мозги требовали пищи. И у меня все стало получаться. Заметили сразу же. Отличные оценки в сессию не были моей самоцелью, это потом, буквально после сдачи госэкзаменов, я узнала, что получу диплом с отличием. Но все четыре года я не коллекционировала оценки, мне просто было интересно. Из прежних одноклассников поддерживала отношения лишь с Иркой: мы учились в одной группе.
Начавшаяся студенческая жизнь оказалась довольно бурной: студклуб, профком, комитет комсомола факультета, потом и института.
После больницы осталась некоторая бледность и почти прозрачная хрупкость. Я перестала быть пухляшкой. Иногда чуть сильнее проявлялись круги под глазами и как бы истончались кисти рук, запястья и пальцы. Приходилось ходить чуть медленнее и следить, чтобы движения были плавными. В результате сама собой исчезла подростковая угловатость и резкость. Появилась томность. На самом деле не было вовсе никакой преднамеренной томности, просто приходилсь всегда отслеживать свое физическое состояние из банальной необходимости не допускать ненужных перегрузок. Внешне это выглядело интригующе. Я так и не стала красавицей подобно моей маме, но мамины подруги посматривали на меня оценивающе и иногда даже завистливо. Видимо, я все же была довольно интересна и необычна внешне.
Правда, об этом родители как-то забыли мне сказать. Они были заняты своими отношениями: вечно ссорились и разводились, страшно кричали друг на друга. Я же думала только о том, как они мне надоели с этой руганью, и навсегда дала себе зарок: никогда ни с кем не кокетничать и не провоцировать ревность мужа. Если, конечно, когда-нибудь вообще выйду замуж. Семья представлялась мне как место, где люди непрерывно сводят друг с другом счеты. И не могут остановиться.
Родители осиротили меня уже давно: когда мне едва стукнуло двенадцать лет. Папа решил развестись. Что было тому причиной, не помню. Он ревновал жутко, сейчас мне сложно оценить, был ли к его ревности серьезный повод. Уже потом мне мама сказала, что не могла переносить его попыток любви, ей были буквально противны его ласки. Очевидно, он полагал, что чьи-то чужие - были ей не так неприятны. Мне тогда во всех деталях было объяснено, что я не должна оставаться с матерью, а должна жить с отцом. Так мне должно было быть лучше. Как я понимаю теперь, отец делал это не из сильной привязанности ко мне, возможно, просто не хотел платить алименты. Хотя, может и не так. Может, он и вправду не мог без меня жить? Но я перестала доверять им обоим. Потом приехала бабушка, как-то это все прекратила. Однако вспышки ссор продолжались постоянно.
Собственно, впоследствии я и вышла замуж так скоропалительно, чтобы просто иметь возможность уехать от родителей навсегда. И никогда их больше не видеть.
Мне так и не удалось забыть своего принца, скорее всего, не очень я к этому и стремилась, никакие новые впечатления меня не увлекали, даже повышенное внимание со стороны вполне взрослых молодых мужчин. Я решила, что мне это не нужно. Зачем?
И вот тут неожиданно снова возник Юра. Он дежурил около подъезда до тех пор, пока не мы не столкнулись буквально нос к носу.
Почему не пришел и не узнал у родителей мое расписание?
Он так и не нашелся, что ответить. Я не спрашивала его, где он пропадал все это время, мне это было просто неинтересно.
Он снова был рядом, встречал и провожал, приглашал в кино, в театры, на концерты. У него всегда были деньги. Когда и где он работал, я не интересовалась. Если он мне зачем-то был нужен, стоило только подумать, как он возникал буквально из-под земли. Если я назначала время встречи, он никогда не говорил: «Не могу, занят». Я должна была бы этим дорожить, но не умела. Похоже, что я его тогда просто не видела, не воспринимала. Как будто смотрела мимо, или даже сквозь него.
Он никогда не заговаривал о любви, просто молча чего-то ждал. А я им беззастенчиво пользовалась. Не от жестокости, нет. Просто не видела тогда, что он меня любит без памяти. Это сейчас я понимаю эту преданность. Вернее, только сейчас, когда удалось вспомнить события нашей последней встречи. Я же даже его лица вспомнить не могла, так мне хотелось его забыть навсегда. Не ненавидела его, я его просто изживала из себя, как нечто недостойное.
Если бы мне тогда попалась нужная книга. Если бы я прочитала, или хотя бы посмотрела фильм про бедную Скарлетт, возможно, что-то и сообразила бы. А может, и нет: мне пришлось же освоить курс психологии, но я все равно так и не поняла своих мучений.
Только сегодня я осознала, что разделила свою любовь на две части. Романтичную и прекрасную – к принцу с серыми и глазами – ее-то я холила и лелеяла. А совершенно земное чувство к терпеливому и мудрому человеку - растаптывала сама, методично и последовательно.
Мы продолжали с Юрой видеться, он был и терпелив, и нежен. Думаю, приучал меня к себе. Я привыкала к его прикосновениям, поцелуям, переставала его бояться. Иногда он доводил меня до необъяснимого трепета, но мне все же удавалось сохранять рассудок. Двух-трех глубоких вдохов-выдохов всегда было достаточно, чтобы прийти в себя. Он добивался близости, но не торопил. Никогда ничего об этом не говорил. Возможно, однажды я бы просто не смогла вдохнуть-выдохнуть. Или не захотела бы остановиться. Я любила его внимание, заботу и ласковые руки. Но это было возможно, легко достижимо, по-видимому, именно потому и не имело ценности. Впрочем, скорее, просто не понимала.
Возможно, я пыталась так компенсировать одиночество, во всяком случае, ведь он действительно давал мне ощущение тепла и покоя. Только с ним я чувствовала себя защищенной, при этом ни на минуту не забывала про Вадима, который был моим наваждением. Я решила, что люблю его, вот и должна была любить.
Однажды наш институтский студклуб принимал у себя студклуб университета. Я сидела в третьем ряду, как настоящий комсомольский формалист. Будучи комсомольской активисткой всегда имеешь доступ, куда захочешь. Каково было мое удивление, когда на сцену вышел Вадим, стал петь сначала что-то бардовское под гитару, а потом романсы под собственный аккомпанемент за роялем. Когда раскланивался, он увидел меня в зале и подошел. Наши барышни были просто в шоке. «Ленка, какой красавчик!»
Мы стали встречаться. Зачем ему это было нужно, я так и не поняла. Но мой третий курс был ознаменован именно этим раздвоением чувств: встречалась с Вадимом, ждала каких-то проявлений нежных чувств, которых не было, страдала, еле могла дождаться нового свидания, а потом Юра давал все и готов был дать больше, только мне это было не нужно. Я рвалась из его рук, а он снова и снова обнимал, успокаивал. Он не понимал, что со мной происходит. А я и не могла бы ему ничего объяснить. Сама стала что-то понимать буквально тридцать лет спустя.
Потом пришлось уехать на практику в Ульяновск, куда переехали родители. Юра приезжал, водил меня по ульяновским ресторанам, откуда-то взял яхту, устраивал мне прогулки по Волге, с пикниками на берегу. Сам разводил костры, сам все готовил. Но я не видела ничего. Все, что он делал, было как бы само собой разумеющимся, я искренне радовалась и веселилась рядом с ним. И забывала о нем, только он исчезал из поля зрения.
Когда наступила осень и начался новый, последний для меня учебный год, родители полностью перебрались в Ульяновск. Квартиру в Казани они сдали. Куда я должна была ехать и где жить во время учебы, они не подумали. Мама сказала, приедешь в институт и устроишься в общежитие. Действительно, все же как-то решали этот вопрос.
Но я-то знала, что еду в никуда.
Думаю, именно в тот день, когда я уезжала от родителей в Казань, во мне поселилось безмолвное чувство бездомного одиночества. При их-то возможностях, все могло быть иначе. Но они не захотели обо мне хотя бы подумать. Пришлось смириться с тем, что отныне обо мне никто и никогда не позаботиться. На это ушли все семь часов пути.
Я еще в вагоне поезда увидела Юру на перроне и не смогла унять потока хлынувших слез. Не ожидала. Объяснилось все просто: позвонил родителям, узнал, что я уже уехала, и не мог не встречать.
© Елена (Helen2008), 2008