Вспомнить ВСЕ?! (часть 2)
Я сидела и вспоминала свои прогулки по городу, и до меня начал доходить их тайный смысл.
Я действительно, оставила здесь часть себя, вырвала безжалостно, возможно, самую необходимую мне часть души и развеяла ее по ветру.
Я начала разматывать клубочек. Первым на очереди был Вадим. Впервые я увидела его еще в детском саду. Он был в группе у моей тети, воспитательницы детского сада. Я ходила тогда в другой садик, но тетку свою любила безумно и называла не иначе, как мама Тома. Я помню, что долго просилась в ее группу, хотя бы на денечек. И однажды это получилось. Моя двоюродная сестра была на полгода младше меня, их группа была, таким образом, ровно на один год младше. Поэтому я чувствовала себя старшей и могла позволить себе снисходительное поведение: мы уже в такие игрушки не играем. Но у мамы Томы было безумно интересно: она действительно была детским педагогом от Бога. Увлекательные игры, настоящая художественная мастерская, где можно было шить наряды для кукол, лепить и рисовать, не думая о том, испачкался ты или нет. Можно было самим делать игрушки и потом играть в них, придумывая замысловатый сюжет нового кукольного спектакля. Дети жили в этой группе сами по себе, мама Тома вместе со всеми шила, вязала, рисовала, она была со всеми сразу. Никаких команд типа «Встали-сели» я так и не услышала. ВОЛЬНИЦА!
И вдруг концерт. За пианино уселся белокурый мальчик с ясными серыми глазами. Ирка восхищенно шептала, это Вадим: он самый красивый и самый умный, а как он играет на пианино, знаешь, он четырех лет занимается. Самый красивый меня вовсе не восхитил: что уж там, малявка.
А потом мы сидели с ним за одной партой все семь школьных лет. И я тихо умирала от неразделенной любви.
Первого сентября нас рассаживали в нашем первом классе по партам. Вадим, которого я и не узнала, вдруг сказал, показывая на меня: я буду сидеть с ней, я ее знаю. Его мама попросила посадить нас за первую парту. Так эта парта и была нашим местом, прямо перед учительским столом, в любом кабинете. Даже потом, уже в седьмом классе, когда нас пытались рассадить за безбожную болтовню на уроках, Вадим просто не позволил этого сделать. Он тяжко тогда вздохнул и поплелся к Инессе. Что он ей тогда говорил, я так и не узнала, но Инесса вышла из учительской и сказала: «Я все поняла, можете сидеть вместе, но - чтобы не болтать.»
Собственно, иных претензий к нам и не было, мы оба учились всегда блестяще. Только никто не знал, каково было происхождение наших пятерок. Мы частенько вместе учили уроки, то у него, то у меня дома. Наши родители дружили семьями, мы пользовались библиотеками друг друга, могли использовать родительские мозги для подсказки. За нас уроки никто не делал, но объяснения слушать было всегда интересно. Моя мама блестяще знала математику, папы прекрасно могли объяснять все, что касалось физики и химии, черчения и рисования. Графика у них, как у инженеров была великолепной, а фантазия – буйной. Оба были ведущими специалистами на оборонных заводах, правда, на разных, но знали друг друга по работе очень хорошо. Тетя Лариса была прекрасным филологом, до сих пор помню ее литературоведческую библиотеку. Она увлекалась историей и философией. Родители частенько устраивали посиделки, поэтому и мы «тусовались» вместе.
Но никто, даже родители, не знал, что мы проверяем контрольные друг друга с особой тщательностью. Всякий раз мы незаметно обменивались тетрадями. Штука состояла в том, чтобы найти у соседа как можно больше ошибок. Наши соревнования всегда приносили свои результаты. И счет очков в этом соревнования велся весьма жестко: все выявленные ошибки регистрировались в специальном дневнике. Мы гордились, тем, что выискали огрехи и ошибки друг у друга, конкуренция была очень жесткая, а в результате - пятерки в дневниках никогда не сменялись четверками.
Мы были неразлучными друзьями. Потом Вадим стал превращаться в юношу, его серые глаза сделались еще больше, щеки ввалились, на скулах появился легкий пушок, на матовой коже иногда вспыхивал румянец смущения. Голос стал ломаться, и прекрасный детский альт исчез. Вадим очень смущался при разговорах, никак не мог найти, как он говорил, верную тональность. Ему стало тяжко отвечать у доски. Он не знал, куда девать свои длинные руки. Он не замечал, что он просто вырос. Почему–то стал сутулиться, стеснялся своей худобы и длинного роста. Другие мальчики тоже заметно выросли, но они были широкоплечими, а его хрупкость превратилась в худобу. Папы иногда перешептывались, постепенно нами стали заниматься. Мы стали ходить на лыжах, играть в бадминтон и баскетбол, мой отец был более спортивным, он и взял на себя Вадима. Заставлял его таскать гантели, подтягиваться, делать силовую гимнастику. Времени мы вместе проводили много, но это никак меня не радовало. Мы были просто друзьями, а записки он писал Оле Куликовой.
Потом одна из наших одноклассниц ушла в физико-математическую школу. Весь седьмой класс мы встречали ее на олимпиадах по математике. В летние каникулы Вадим сказал, что он подал документы и прошел по конкурсу в восьмой класс физматшколы. Я тоже рвалась, но мама запретила мне и думать об этом. Тетя Лариса несколько раз заговаривала с мамой о моем переводе в новую школу, но мама была непреклонна.
- У девочки больное сердце, как она будет ездить в школу через весь город? – горестно сетовала мама.
Но тетя Лариса тихо делала свое дело. Она-то знала, что хорошие дети должны учиться в школе для хороших, а не для любых детей. В конце первой четверти мама отпросила меня с уроков и мы поехали в школу моей мечты. Поговорили с завучем и меня без всякого конкурса взяли в ее – математический - класс. Так я перешла в другую школу, оказалась среди совершенно чужих мне детей. У них все было хорошо: они учились вместе уже целый год. А я так и оставалась новенькой вплоть до выпуска. Вадим уже вжился в образ красавца и вел себя совсем иначе, чем раньше. Он стал даже несколько распущенным, разговаривал с девчонками покровительственно и надменно. К тому же у него вновь прорезался голос. Сероглазый красавец с гитарой, ну что может быть страшнее для женского сердца? Хрустальный звон разбитых сердец слышался отовсюду. Я же напрягала свое самолюбие и гордость, чтобы ни в коем случае не проявить своего истинного отношения. Еще не хватало: чтобы я бегала за мальчишкой? Не будет такого.
Но легче мне от этого не становилось. Девчонки превращались в кокетливых красавиц, а я нет. Я была обыкновенной девочкой, слегка пухленькой, как мне казалось тогда. Я могла мы мечтать о томной бледности Инки Михайловой, о миндалевидных газах Людки Орловой, о тонкой талии Ирки Котовой, о золотистых кудрях Юльки Фоминой, но это было совершенно бессмысленно. Я знала, что ноги у меня не станут длинными и тонкими, как у Ольги Ермаковой. Я также твердо знала, что в восьмом классе я уже не смогу отрастить таких длинных кос, как у Ольки Субботы или Нельки Хамидуллиной. Постепенно мне стало все равно. У меня появился настоящий друг - Вовик. Добродушный и в меру упитанный, розовощекий и лукавый весельчак в очках. Он был умница и жил по соседству. Мы с ним частенько уходили из школы домой пешком. Если бы не его дружба, мне бы пришлось тяжко. А так он несколько облегчил мне вхождение в класс, всегда обо мне заботился и никогда не допускал, чтобы я оставалась одна. Постепенно я сдружилась с нашими мальчишками. Они были прекрасными друзьями, мы могли говорить обо всем, они не бесили меня своими ужимками и жеманством, деланными голосками и глупыми манерами. Мы болтали на равных, они при мне никогда не ругались, и не курили. Они не доверяли мне своих сердечных тайн, но могли говорить о планах и сомнениях. Я для них никогда не стремилась быть своим парнем. Я твердо знала, что я - девочка. Я заплетала ленты в косы, пришивала к платью белые воротнички, не пыталась покуривать.
Я всегда наблюдала за мамой и знала, как надо себя вести. Но мама, в отличие от меня была самая настоящая красавица. Пепельного цвета кудри оттеняли бледную почти белую кожу. Правильные черты слегка курносый нос делал задорно-восторженными. Мама никогда не использовала никакой косметики. Брови были естественной формы, а густые ресницы и без туши выглядели изумительно. Мама была невысокой и пухленькой. Когда она смеялась, на щеках появлялись ямочки. Я уже была чуть выше ее. Моя фигура не удручала меня. Я знала, как мужчины на маму смотрят. Конечно, талия у меня точно могла бы быть потоньше, а ноги подлиннее. Но тут ничего не поделаешь. Гены.
Однажды я крутилась перед зеркалом, мы устраивали классную вечеринку, КВН и танцы. Я танцевать обожала, с четырех до двенадцати лет я бегала в балетную студию, но порок сердца закрыл мне дальнейшую дорогу в профессиональные танцы. Однако дома был сооруженный папой специально для меня балетный станок. Я периодически занималась. И еще отличала плие от обычного приседания. Я умела держаться и прекрасно двигалась. Но мне об этом просто забыли сказать. Вместо этого папа, глядя на меня, почему – то проронил: не удалась ты у нас… Что во мне было не так, я и до сих пор не понимаю. Но этих слов я никогда потом не могла забыть.
Это позже в книгах по психологии я прочитала о подобных родительских оценках и их последствиях. Но в тот момент я уже знала о себе все. А до книг я добралась лишь после тридцати. И долго потом убеждала себя в своих достоинствах.
Но признаться честно, я лишь сегодня утром оглядела себя в зеркале с ног до головы и впервые осталась вполне довольна собой. Теперь я знаю о себе все. Плечи, талия, спина, все хорошо. Шея сохранила гибкость, а грудь форму. Кожа шелковая. И что еще? Волосы пышные, чтобы иметь кудри мне не нужно идти к парикмахеру, а чтобы были видны ресницы – мне не нужно их красить. У меня нет гусиных лапок в уголках глаз. Да, я бываю бледна, да, я иногда сутулюсь, да, иногда я замечаю круги под глазами. Но я могу отдохнуть, я могу выпрямиться, я могу идти танцующей походкой, я могу надеть туфли на шпильках и танцевать до упаду.
Я видела всех наших красавиц, я на их фоне стройняшка с горящим взглядом. И без их фона – тоже.
Почему раньше это требовало каких-то доказательств?
В девятом классе, с моим увлечением университетской кафедрой генетики, у меня появились новые маршруты, к тому же я стала возвращаться домой практически по ночам.
Однажды, когда я ехала домой в новом желтом Икарусе, я испытала очень странное чувство глухого раздражения. Я не сразу поняла, почему оно возникло. А когда поняла, велела парню, стоящему сзади меня прекратить чавканье у меня над ухом. Он, конечно, не чавкал. Он просто жевал. Меня этот звук и раздражал. Он извинился и сказал, что ничего не ел целый день, поэтому прихватил с работы пирожки и вот, жует.
-А кто здесь ел? – неожиданно резко спросила я.
Он больше не жевал. На моей остановке, которая почему-то называлась «Солнышко», из автобуса всегда выходило много народу. Я переходила улицу, когда услышала шаги за спиной. Я знала, что меня догоняют. Кто и зачем? Я невольно ускорила шаг, боясь отстать от группки людей, идущих в мою строну. Все же уже было поздно и темно. Тогда этот кто-то в два шага обогнал меня и остановился прямо передо мной, протянул бумажный кулек и сказал: «Берите, там пирожки».
Я знала, что пирожки были вкусные. Невкусные так не пахнут. Я поняла, что просто умру, если не съем что-нибудь прямо сейчас. Но я не смогла жевать пирожок прямо на ходу. Он пообещал, что проводит меня прямо до дома. До подъезда, до двери. Лишь бы я только не спешила. Мне стало смешно. Зачем так напрягаться? Судя по виду, это был уже не мальчишка, даже не студент. Это был вполне взрослый мужчина, молодой, разумеется. Мне показалось, лет двадцати четырех. Он показался мне высоким, немного полноватым. Он производил странное впечатление: взрослый, а с длинными кудрявыми волосами. В общем, какой-то хиппи-переросток. Но тогда я просто его не рассмотрела. Потом я увидела, что он носит исключительно дорогие фирменные вещи, его прекрасная шевелюра перестала меня шокировать, так же как и свободная европейского стиля спортивная одежда: куртки, свитеры, блейзеры и какие-то многочисленные футболки. Потом он пытался покупать что-то для меня, но его первые попытки делать мне подарки я почему-то жестко пресекла. Он уже просто не осмеливался, как мне кажется.
Мы познакомились. Его звали Юрием, он уже работал в каком-то ресторане, имел за плечами специальное кулинарное образование, потом пищевой институт. Так мы называли институт пищевой промышленности. Туда всегда был астрономический конкурс. Тут я его зауважала.
Действительно, взрослый. Но я не сказала ему тогда, что я-то всего лишь школьница, ученица девятого класса. Я сказала, что учусь на вечернем. В университете. А про школу ни-ни. Он действительно проводил меня до двери квартиры, дождался, пока откроют дверь, представился и попросил разрешения у мамы еще погулять со мной. Он пообещал, что будет встречать меня с занятий ежедневно.
Он так и делал. Каждый вечер он стоял на крыльце университета и терпеливо меня ждал. Он никогда не просил меня поторопиться. Потом даже университетские вахтерши полюбили его, стали пускать в фойе и разрешали ждать меня, сидя на стуле. Я же бежала после занятий на кафедру, мы еще там общались подолгу, и только потом я выходила. Теперь можно было не спешить: ведь меня провожали до двери. Я больше не боялась ходить по вечерам, у меня был надежный спутник. Мы подружились. Он был весел, разговорчив, всегда смешил меня до слез, у него всегда находились какие-нибудь вкусности. Юра иногда брал меня за руку. Иногда – под руку. Я почувствовала себя взрослой. У меня появились удлиненные юбки, блузки с рюшами, я обожала широкие пояса и туфли на каблуках. Больше я не носила банты, скручивала и закалывала отрастающую косу на затылке шпильками. От этого тяжелого пучка волос голова откидывалась назад еще больше. Я быстро научилась балетной походке на высоченных каблуках. Это легко, если просто умеешь по-балетному ходить. Просто ставишь ногу на носок, как в пуантах. Единственное, ногу в колене сгибать не следует, и выносить ее вперед нужно плавно, как бы нехотя. И никогда не вставать сразу на пятку. Когда правильно тянешь носок, то ступня опускается на землю сразу, а кажется, что идешь, не касаясь пола. Удлиненная юбка с воланами всегда казалась мне особенно изящной, а с каблуками – она выглядела безупречно. Я чувствовала себя совершенно воздушной.
В школу я по-прежнему ходила в школьной форме, как и положено. Лишь по особо торжественным случая надевала блузки и юбки. Мамочка шила великолепно, научила этому мастерству и меня. Потому вскоре у меня был довольно большой выбор и юбок, и блузок. Я отметила про себя восхищенные взгляды девчонок нашего класса, когда пришла на какое-то из комсомольских мероприятий в темно-синей удлиненной юбке, пояс которой был чуть более широк, чем обычно, и при этом отсрочен тонкими защипами. К этой юбке я выбрала белую шелковую блузку, немного свободную (она шилась для мамы, но оказалась ей немного мала и потому попала в мой гардеробчик), воротник которой был вышит голубым шелком. Мама впервые в жизни не критиковала меня: она разглядывала каждый стежок моей работы очень придирчиво, но, в конце концов, сказала, что у нее замечаний нет. Мамины замечания всегда были очень жесткими, она никак не могла совместить, подобно маме Томе, похвалу и совет, как сделать лучше. Мамуся всегда резала правду-матку. Она любила все красивое, но была довольно жестока, даже безжалостна. И терпеть не могла сантиментов. Много позже я прочла, что это особенность личности Весов. Они беспристрастны в своих суждениях. Я тогда впервые притопала в школу на каблуках. От моей вольности все наши оторопели. Но никто из учителей мне замечания не сделал, а классная вообще одобрила такой «гимназический», как она сказала, стиль. С этого дня возникла всеобщая страсть к удлиненным юбкам. У наших девочек сменился стиль: не только юбки, но и форменные платья стали «миди», мы с упоением искали и находили рисунки и фотографии начала века, и изобретали умопомрачительные фасоны школьных фартуков и формы воротничков. У нас появилось преимущество по сравнению с девочками из других школ, ведь нам не запрещали носить взрослые туфли на высоких каблучках и подкрашивать ресницы. И еще: нам не запрещали полупрозрачный лак на ногтях, так что мы все стали аккуратно «маникюрить» наши и без того красивые ручки.
Однажды я задержалась в лаборатории чуть дольше обычного и не услышала, как кто-то вошел. В принципе, все уже было сделано: чашки вымыты и простерилизованы, растворы приготовлены полностью. Бирочки к пробиркам надписаны и разложены, препараты расставлены по местам. Я сняла с плечиков блузку и сарафан, приготовилась переодеваться. Что-то меня остановило. Зашел Барабанов. Он несколько смутился, и ушел сразу же к себе в кабинет. Через некоторое время мы встретились на лестнице. Он был еще больше смущен, увидев, что меня ждут.
Юра почему-то слегка побледнел, сжал губы и долго молчал, как я ни пыталась его разговорить. Мы уже вышли из автобуса, а я все никак не могла его растормошить, он продолжал упорно молчать. Я разозлилась и спросила его, что я такого ему сделала и что, если ему не хочется меня провожать, он может идти на все четыре стороны, потому его никто насильно не заставляет. Я не понимала причину его молчания и странного сощуренного взгляда.
Я же была маленькая девочка, а он, как я теперь понимаю, ревновал. Барабанов был достаточно молод, что-то лет тридцать шесть, строен, красив и одет щегольски. Мне-то он тогда вовсе не казался молодым, а его щегольство я оценила значительно позже, когда сама научилась выбирать мужские костюмы, сорочки и галстуки. Отличать дорогую и настоящую мужскую обувь я научилась именно у него, вернее, подсматривая и отмечая его манеру выбирать и носить одежду, портфели, запонки и галстучные булавки. Просто наблюдала, как он одевался, что именно и как, в каких сочетаниях, он носил. Он обладал изысканными манерами и был прекрасно воспитан. Его выдержанность и галантность могли бы смутить ум любой девушки, но я тогда просто не воспринимала мужчин как мужчин. Я только сейчас понимаю, что вероятно, Барабанов мог видеть во мне не просто девчушку-школьницу. Я думала, что это мои заслуги в изучении генетики. А он, возможно, просто ждал, когда я повзрослею. А может и нет. Может, его радовали мои успехи в изучении биологии. Кстати, к концу десятого класса он подготовил решение ученого совета о моем зачислении вне конкурса и сразу на второй курс. Но великим генетиком мне стать было не суждено. Прояснилось это несколько позднее.
А в тот вечер Юрины нервы просто сдали. Он не смог выдержать моего гнева. Он смотрел на меня в упор, а потом обхватил так, что я просто не могла дышать. Он долго не мог меня отпустить, а потом сказал, что я должна выйти за него замуж. Мне стало плохо. Сначала я хохотала, как истеричка. Потом рыдала, потом сказала ему, что не могу, поскольку еще учусь, причем не в университете, а только в девятом классе.
Тогда он взял меня за подбородок и повторил, что я должна выйти замуж только за него, причем сразу, как только мне исполнится восемнадцать.
Я не стала объяснять ему, что люблю другого: сероглазого мальчишку.
Раз он готов был ждать до моего восемнадцатилетия, то пусть и ждет. Я пожала плечами. Я же не знала, что будет через столько лет. Это было так далеко.
© Елена (Helen2008), 2008